Начать обзор большого синтезирующего труда с двух скобок, затерянных где-то в финале книги, не совсем по канону, но имеется веский повод. Одни скобки можно найти рядом с именем А. Блока в пассаже, где автор говорит о поэме «Двенадцать» как о примере хаотических попыток соединить большевистскую революцию и христианство. Вторые на месте, где речь идет об «антихристовских» трансформациях христианских реалий в советской России. В обоих случаях стоит в скобках лаконичная ссылка: «Образ ХХ.» Такие ссылки в Ессе Путны встречаются часто и всегда отсылают читателя к той или иной главе книги, где затронутая тема представляется подробнее. Однако главы с названием «Образ ХХ» в книге нет. За частью, обозначенной как «Образ ХIХ. Советская Русь и обновление православной Троицы» следует уже только «Заключение: Новые сражения старых Русей».

Скобки, ссылающие в „никуда“, дают понять, что в первоначальном плане книги была и ХХ-ая глава, но автор в окончательной редакции решился ее исключить, и ссылки в тексте остались просто забытыми. Образ ХХ содержал, по всей видимости, продолжение диспута о новой «советской вере» и ее иронизации в литературном постмодерне, который Путна начинает еще в образе XVIII. Конечно, жалко, что главы в книге нет, внушительный путеводитель стал бы более полным. Однако, в целом, можно сказать, что того, чего в рамках культурной истории русской религиозности в книге не достает, очень мало. Быть может, кому-то хотелось бы здесь увидеть хотя бы упоминание о миссионерских стремлениях православия, причем не только в связи с чрезвычайно интересным случаем Стефана Пермского, а также о контактах и конфликтах православия с духовным миром азийских территорий, или о Кирилле Туровском и Дмитрие Ростовском, о философии Николая Лосского, но их отсутствие не чувствуется столь значимо в контексте всей книги.

Путна предлагает в отдельных «образах» чтение обогащающее и вдохновляющее не только для мало осведомленного читателя, но и для специалиста. Информационно насыщенное изложение, в принципе основанное на хронологической последовательности, представляет тему с внушительным размахом от античности до современности. При этом автор стремится последовательно актуализировать изложение, его „образы“ выступают из внутренней замкнутости, указывают на более глубокие временные и идейные связи. Когда вы читаете о Геродоте или об Ифигении в Тавриде Еврипида, у вас не возникает ощущение старины и бесполезного балласта, упомянутого только из-за банальной связи с территорией. Не утомляет и образ русского интеллектуального дискурса ХIХ в., места и роли славизма, панславизма, византинизма или разных мессианистических ( мессианских?) проектов, в зарождении которых оставило свой отпечаток православное milieu. Путна дает толкование множества ключевых текстов самых разнообразных жанров, начиная с философских трактатов и кончая панк-молебном, отслуженным Pussy Riot в Храме Христа Спасителя. Если учесть, что в книге имеется также обстоятельное введение о чешской традиции исследования России и ее духовности, которое представляет собой отнюдь не облигаторный привесок, то надо сказать, что работа Путны далеко превосходит рамки популярно-научного путеводителя по духовной жизни России и следует традициям лучшей литературной эссеистики. В этом направлении надо понимать и основную мысль, которая проходит красной нитью практически с первых строк книги, и которую автор четко формулирует в заключении: надеждою для России является европейский опыт ее (?) Запада. И православность России этому никак не препятствует.

Указания на более широкий временной или идейный контекст зачастую дают читателю свежий толчок к собственным поискам и раздумьям, но иногда, к удивлению, теряют интеллектуальную обоснованность. Например в Образе X, где автор дает интересную и пластичную картину церковного раскола и развития старообрядчества, стремление к сочности изложения, очевидно, свело его в неправильную сторону: говоря о сожжении старообрядческих вождей, напоминает о прижившемся крылатом выражении „нет человека, нет проблемы“, приписываемом иногда Сталину. Таким образом, он грешит против хорошей эссеистики сразу в двух отношениях. Во-первых, потому что нет никакого доказательства того, что Сталин такие слова когда-то произнес, и следовательно, такая „цитата“ не имеет места в солидном тексте. Путне известна эта фраза, вероятно, из романа «Дети Арбата», где она действительно вкладывается в уста Сталина, но он как-то не обратил внимание на то, что сам Рыбаков позднее добавил, что эти слова или где-то услышал, или же придумал, чтобы лапидарно выразить дух сталинизма.

Правда, Путна во-вторых грешит и тем, что читателю совсем неуместно подсовывает мысль о какой-то эндемической склонности русских к брутальному поведению. Представьте себе, что вы, читая книгу об истории испанской религиозности, в главе об инквизиции найдете рядом с упоминанием о гонениях против ведьм ссылку на преступления режима Франко! Если бы в описании брутальности сталинского режима имелась ссылка на брутальность средневековья, то можно было бы ее понимать как стремление подчеркнуть жестокость коммунистического режима, в обратном порядке такая ссылка является манипулятивным алогизмом.

Эссе Путны не представляет собой историческую работу в точном смысле слова. Ее характер в значительной степени обусловлен выбором источников. Главное внимание уделяется рефлексии религиозности в произведениях, так или иначе связанных с искусством, литературой и философией. К источникам, используемым историками в первую очередь, Путна обращается редко. В его работе нет ничего о размахе строительства храмов в Древней Руси, о количестве верующих, посещавших эти храмы, здесь нет ни слова о популярности тех или иных святых, в чью честь эти храмы освящались. Все это факты, которые , без сомнения, должны присутствовать в историческом обзоре истории религиозности. Их можно извлечь, например, из богатого материала русских летописей и археологических исследований, и они предоставили бы несомненно более полную картину развития религиозности, чем малоэффективное выжимание избитых летописных рассказов о крещении Руси.

В книге не упоминаются и с точки зрения образа религиозности чрезвычайно интересные статистические данные переписи населения 1937-го г., ставящие перед исследователями вопрос, как объяснить, что и после многих лет атеизации общества путем пропаганды и насилия в атмосфере террора не менее 50 миллионов людей решились назвать себя верующими в благой надежде, что таким образом убедят режим снова открыть храмы. Путна не воспользовался отчетами партийных ячеек и всевозможных отделений по церковным делам, сообщающими о массовом посещении богослужений в тот или иной праздник. Всем этим должен пользоваться историк, создавая образ истории русской религиозности. Эссе Путны следует другой цели: это не исторический образ русской религиозности, а образ ее отражения в русской интеллектуальной среде.